Неточные совпадения
— Уж будто вы не знаете,
Как ссоры деревенские
Выходят? К муженьку
Сестра гостить приехала,
У ней коты разбилися.
«Дай башмаки Оленушке,
Жена!» — сказал Филипп.
А я не вдруг ответила.
Корчагу
подымала я,
Такая тяга: вымолвить
Я слова не могла.
Филипп Ильич прогневался,
Пождал, пока поставила
Корчагу на шесток,
Да хлоп меня в висок!
«Ну, благо ты приехала,
И так походишь!» — молвила
Другая, незамужняя
Филиппова сестра.
— Что же я могу сделать? —
подняв плечи и брови, сказал Алексей Александрович. Воспоминание о последнем проступке
жены так раздражило его, что он опять стал холоден, как и при начале разговора. — Я очень вас благодарю за ваше участие, но мне пора, — сказал он вставая.
— Постой, — сказал он, отирая руку о колено, — погоди! Как же это? Должен был трубить горнист. Я — сам солдат! Я — знаю порядок. Горнист должен был сигнал дать, по закону, — сволочь! — Громко всхлипнув, он матерно выругался. — Василья Мироныча изрубили, — а? Он
жену поднимал, тут его саблей…
— Это — медовуха действует. Ешь — сколько хочешь, она как метлой чистит. Немцы больше четырех рюмок не
поднимают ее, балдеют. Вообще медовуха — укрощает. Секрет
жены, он у нее в роду лет сотню держится, а то и больше. Даже и я не знаю, в чем тут дело, кроме крепости, а крепость — не так уж велика, 65–70 градусов.
— Так… бездельник, — сказала она полулежа на тахте,
подняв руки и оправляя пышные волосы. Самгин отметил, что грудь у нее высокая. — Живет восторгами. Сын очень богатого отца, который что-то продает за границу. Дядя у него — член Думы. Они оба с Пыльниковым восторгами живут. Пыльников недавно привез из провинции
жену, косую на правый глаз, и 25 тысяч приданого. Вы бываете в Думе?
— Вот, если б Обломова сын пропал, — сказал он на предложение
жены поехать поискать Андрея, — так я бы
поднял на ноги всю деревню и земскую полицию, а Андрей придет. О, добрый бурш!
— Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв
жену за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия… и незаметно выйти к речке, к полю… Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара… сесть в лодку,
жена правит, едва
поднимает весло…
Свершилась казнь. Народ беспечный
Идет, рассыпавшись, домой
И про свои работы вечны
Уже толкует меж собой.
Пустеет поле понемногу.
Тогда чрез пеструю дорогу
Перебежали две
жены.
Утомлены, запылены,
Они, казалось, к месту казни
Спешили, полные боязни.
«Уж поздно», — кто-то им сказал
И в поле перстом указал.
Там роковой намост ломали,
Молился в черных ризах поп,
И на телегу
подымалиДва казака дубовый гроб.
По лестнице в это время поднимались Половодовы. Привалов видел, как они остановились в дверях танцевальной залы, где их окружила целая толпа знакомых мужчин и женщин; Антонида Ивановна улыбалась направо и налево, отыскивая глазами Привалова. Когда оркестр заиграл вальс, Половодов сделал несколько туров с
женой, потом сдал ее с рук на руки какому-то кавалеру, а сам, вытирая лицо платком, побрел в буфет. Заметив Привалова, он широко расставил свои длинные ноги и
поднял в знак удивления плечи.
Жена рыдала на коленях у кровати возле покойника; добрый, милый молодой человек из университетских товарищей, ходивший последнее время за ним, суетился, отодвигал стол с лекарствами,
поднимал сторы… я вышел вон, на дворе было морозно и светло, восходящее солнце ярко светило на снег, точно будто сделалось что-нибудь хорошее; я отправился заказывать гроб.
Дед не любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул
жену и двух своих, как сам он называл, поросенков, из которых один был родной отец хоть бы и нашего брата; и
поднял такую за собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу.
И до сих пор есть еще в Москве в живых люди, помнящие обед 17 сентября, первые именины
жены после свадьбы. К обеду собралась вся знать, административная и купеческая. Перед обедом гости были приглашены в зал посмотреть подарок, который муж сделал своей молодой
жене. Внесли огромный ящик сажени две длины, рабочие сорвали покрышку. Хлудов с топором в руках сам старался вместе с ними. Отбили крышку, перевернули его дном кверху и
подняли. Из ящика вывалился… огромный крокодил.
От думы они поехали на Соборную площадь, а потом на главную Московскую улицу. Летом здесь стояла непролазная грязь, как и на главных улицах, не говоря уже о предместьях, как Теребиловка, Дрекольная, Ерзовка и Сибирка. Миновали зеленый кафедральный собор, старый гостиный двор и остановились у какого-то двухэтажного каменного дома. Хозяином оказался Голяшкин. Он каждого гостя встречал внизу, подхватывал под руку,
поднимал наверх и передавал с рук на руки
жене, испитой болезненной женщине с испуганным лицом.
Галактион посмотрел на нее такими безумными глазами, что она сейчас же с детскою торопливостью начала прощаться с хозяевами. Когда они выходили из столовой, Стабровский
поднял брови и сказал, обращаясь к
жене...
Сие последнее повествуя, рассказывающий возвысил свой голос. —
Жена моя, едва сие услышала, обняв меня, вскричала: — Нет, мой друг, и я с тобою. — Более выговорить не могла. Члены ее все ослабели, и она упала бесчувственна в мои объятия. Я,
подняв ее со стула, вынес в спальную комнату и не ведаю, как обед окончался.
— Моя
жена приехала, — проговорил Лаврецкий,
поднял голову, и вдруг сам невольно рассмеялся.
Как на грех, Прокопий прикрикнул на
жену, и это
подняло целую бурю. Анна так заголосила, так запричитала, что вступились и Устинья Марковна, и Марья. Одним словом, все бабы ополчились в одно причитавшее и ревевшее целое.
Старик посмотрел на
жену, повернулся к образу и,
подняв руку, проговорил...
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил
жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай
поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
Она знала, наконец, что доктор страстно, нежно и беспредельно любит свою пятилетнюю дочь и по первому мягкому слову все прощает своей
жене, забывая всю дрянь и нечисть, которую она
подняла на него.
Жена должна помогать мужу; она такая сухонькая, а он такой толстый; она его не
поднимет, если он упадет».
Повесили наконец и передний занавес. Симонов принялся его опускать и
поднимать особенно приделанными бечевками на блоках. Павел (когда занавес поднимался) входил и выходил со сцены в нарисованные им двери, отворял и затворял им же нарисованные окна. Зрителей и на это зрелище набралось довольно:
жена Симонова, Ванька, двое каких-то уличных мальчишек; все они ахали и дивились.
— Так как же быть? — начал хозяин. — В моей первой любви тоже не много занимательного: я ни в кого не влюблялся до знакомства с Анной Ивановной, моей теперешней
женой, — и все у нас шло как по маслу: отцы нас сосватали, мы очень скоро полюбились друг другу и вступили в брак не мешкая. Моя сказка двумя словами сказывается. Я, господа, признаюсь,
поднимая вопрос о первой любви, — надеялся на вас, не скажу старых, но и не молодых холостяков. Разве вы нас чем-нибудь потешите, Владимир Петрович?
За столом
жена заговорила с ним, но он так буркнул сердито короткий ответ, что она замолчала. Сын тоже не
подымал глаз от тарелки и молчал. Поели молча и молча встали и разошлись.
«А жалко, что я уже влюблен, — подумал я, — и что Варенька не Сонечка; как бы хорошо было вдруг сделаться членом этого семейства: вдруг бы у меня сделалась и мать, и тетка, и
жена». В то же самое время, как я думал это, я пристально глядел на читавшую Вареньку и думал, что я ее магнетизирую и что она должна взглянуть на меня. Варенька
подняла голову от книги, взглянула на меня и, встретившись с моими глазами, отвернулась.
— Что там? — спросила
жена, подвигая к нему графин с квасом; он
поднял графин, посмотрел его на свет и, усмехаясь, ответил...
— Слышите ль, православные? Вы не можете погубить
жены, не умертвя вместе с нею мужа, а я посмотрю, кто из вас осмелится
поднять руку на друга моего, сподвижника князя Пожарского и сына знаменитого боярина Димитрия Юрьевича Милославского!
Посмотрел бы ты, Юрий Дмитрич, когда выпустили из Кремля на нашу сторону боярских
жен, которые были в полону у поляков, какой бунт
подняли эти разбойники!
Под руководством Захара и еще других таких же негодяев из комаревских фабрик, которые один за другим пристали к Захару и вскоре составили одну компанию, Гришка так развертывался, что в самом деле мог потерять остаток страха и совести, в самом деле мог оставить дом и увести
жену, в случае если б Глебу вздумалось
поднять руку или голос.
Но зато при первом звуке, раздавшемся в сенях, он быстро
поднял голову и тотчас же обратился в ту сторону. Увидев
жену, которая показалась на крылечке с коромыслом и ведрами, он пошел к ней навстречу, самодовольно ухмыляясь в бороду.
Безногая
жена Перфишки тоже вылезла на двор и, закутавшись в какие-то лохмотья, сидела на своём месте у входа в подвал. Руки её неподвижно лежали на коленях; она,
подняв голову, смотрела чёрными глазами на небо. Губы её были плотно сжаты, уголки их опустились. Илья тоже стал смотреть то в глаза женщины, то в глубину неба, и ему подумалось, что, может быть, Перфишкина
жена видит бога и молча просит его о чём-то.
А когда его
жена и Лунёв взяли стаканы, он
поднял высоко над головой свой стакан и крикнул...
Знаменитый Модест Иванович Писарев, лучший Несчастливцев, и Ананий Яковлев, игравший вместе со своей первой
женой П. А. Стрепетовой «Горькую судьбину»,
подняли пьесу на такую высоту, какой она не достигала даже в Малом театре. Если огромный, красивый, могучий Писарев был прекрасен в этой роли, то Стрепетова, маленькая, немного сутулая, была неотразимо великолепна.
— Ну, это теперь хороша… Одно дело невеста, другое —
жена… Да не в этом суть… А только — средств не хватит… и сам надорвешься в работе, и ее заездишь… Совсем невозможное дело женитьба для нас… Разве мы можем семью
поднять на таком заработке? Вот видишь, — я женат… всего четыре года… а уж скоро мне — конец!
— Говорят тебе, оправдывайся, или я тебя убью! — заревел Мановский и схватил ее одной рукой за ворот капота, а другой замахнулся. В первый еще раз
поднимал он на
жену руку. Негодование и какое-то отчаяние отразилось на бледном ее лице.
Я думаю, что если бы смельчак в эту страшную ночь взял свечу или фонарь и, осенив, или даже не осенив себя крестным знамением, вошел на чердак, медленно раздвигая перед собой огнем свечи ужас ночи и освещая балки, песок, боров, покрытый паутиной, и забытые столяровой
женою пелеринки, — добрался до Ильича, и ежели бы, не поддавшись чувству страха,
поднял фонарь на высоту лица, то он увидел бы знакомое худощавое тело с ногами, стоящими на земле (веревка опустилась), безжизненно согнувшееся на-бок, с расстегнутым воротом рубахи, под которою не видно креста, и опущенную на грудь голову, и доброе лицо с открытыми, невидящими глазами, и кроткую, виноватую улыбку, и строгое спокойствие, и тишину на всем.
И по долине восклицанья
Восторга дикого гремят;
Благословляя час свиданья,
Вкруг Измаила стар и млад
Теснятся, шепчут;
поднимаяНа плечи маленьких ребят,
Их
жены смуглые, зевая,
На князя нового глядят.
Прыгал я, прыгал — разные глупости выдумывал, хотел дело
поднимать, донос писать, перекрещивать, да на кого доносить станешь? На свою семью, на любимую
жену, на добрую и всеми уважаемую тещу Венигрету, которую я и люблю и уважаю!.. Черт знает, что за положение!
Подняли бы такой вой… «Русский офицер как обращается с своею
женою!
Матрёна упорно утверждала, что на правой, её муж говорил — на левой и уже дважды крепко ругнул её, но, вовремя вспомнив, что, наливая водку в чашку,
жена не
подняла дно бутылки кверху, уступил ей. Потом решили с завтрашнего дня заняться введением у себя чистоты и снова, овеянные чем-то свежим, продолжали беседовать о студенте.
Он
поднял с пола картуз, налепил его себе на голову, поёжился и ушёл, не взглянув на
жену.
Бургмейер(
подняв, наконец, голову). Вячеслав Михайлыч, видит бог, я пришел к вам не ссориться, а хоть сколько-нибудь улучшить участь моей бедной
жены. Я отовсюду слышу, что она очень расстроила свое здоровье, а между тем по средствам своим не может пригласить к себе доктора; у ней нет даже сухого, теплого угла и приличной диетической пищи; помочь мне ей в этом случае, я думаю, никто в мире не может запретить.
Тут начинаются страдания бедной Надёжи, которую на смех
подымают многие, а пуще всех
жена Ивана, баба бойкая и бесстыжая.
Онуфрий. Нет, Сережа, — пополуночи. Все бы это ничего, но только меня губит любовь к людям, Анна Ивановна… Вдруг мне до того жалко стало этого адвоката, что не вытерпел я, прослезился и начал барабанить кулаками в дверь, где они с
женой почивают: вставай, говорю, адвокат, и
жену подымай, пойдем на бульвар гулять! На бульваре, брат, грачи поют, так хорошо! Ну и что же?
У одного индейца был слон. Хозяин дурно кормил его и заставлял много работать. Один раз слон рассердился и наступил ногою на своего хозяина. Индеец умер. Тогда
жена индейца заплакала, принесла своих детей к слону и бросила их слону под ноги. Она сказала: «Слон! ты убил отца, убей и их». Слон посмотрел на детей, взял хоботом старшего, потихоньку
поднял и посадил его себе на шею. И слон стал слушаться этого мальчика и работать для него.
Победимский спохватился и сконфузился. Федор пристально поглядел на него, потом на
жену и зашагал по комнате. Когда матушка вышла из флигеля, я видел то, что долго потом считал за сон. Я видел, как Федор схватил моего учителя,
поднял его на воздух и вышвырнул в дверь…
Затем коляска въехала в густые потемки; тут пахло грибной сыростью и слышался шёпот деревьев; вороны, разбуженные шумом колес, закопошились в листве и
подняли тревожный жалобный крик, как будто знали, что у доктора умер сын, а у Абогина больна
жена.
В противоположность своей
жене доктор принадлежал к числу натур, которые во время душевной боли чувствуют потребность в движении. Постояв около
жены минут пять, он, высоко
поднимая правую ногу, из спальни прошел в маленькую комнату, наполовину занятую большим, широким диваном; отсюда прошел в кухню. Поблуждав около печки и кухаркиной постели, он нагнулся и сквозь маленькую дверцу вышел в переднюю.
Петр (пьет). Смеяться надо мной! Нет, шалишь!.. Не позволю! Будет с меня, посмеялись, выгнали, а я здесь дома… Нет, погоди! Я им не дурак достался!.. Весь дом на ноги
подниму! Ты мне тетка, а ты меня не трожь, а то… ух!.. Не дыши передо мной, не огорчай меня! (Пьет.) Говори правду: ходила
жена со двора? (Молчание.) Говори! Я тебя спрашиваю — говори!
Агнеса Ростиславовна. Вы слишком любите противоречить мне во всем. Надя, сюда. Без этого нельзя, Андрей Дементьич. Помогите мне встать. (Он помогает ей встать. Надя становится на колени. Агнеса Ростиславовна
подымает руки.) Будь доброю
женою, как была и как останешься доброю служанкою. Благословляю… (В это время за сценою голос Иннокентиева, от которою раззевается рот и вылупливаются глаза у Агнесы Ростиславовны.)